– Еще один негодяй, – сказала миссис Ферриски. – Помните, как он христиан преследовал?
– Такая уж в те времена была мода, – сказал Ферриски, – надо сделать на это скидку. Тебя вообще ни во что не ставили, если ты христиан не гонял. Вперед, Христовы воины, вперед к своей славной гибели!
– Разумеется, это не может служить оправданием, – заявил Ламонт. – Незнание закона не есть оправдание перед лицом закона, частенько мне приходилось это слышать. И все же Гомер был великий поэт, оттого-то потом многие на этом руки нагрели. «Илиаду» его и по сей день читают. В любом уголке цивилизованного мира слышали о Гомере, всюду станут вам рассказывать, какая славная была страна, эта Греция. Уж поверьте на слово. Говорили мне как-то, что в «Илиаде» этой Гомеровой есть очень даже симпатичные стишки. Не приходилось читать, мистер Шанахэн?
– Все поэты вышли из Гомера, – ответил Шанахэн.
– Помнится, – сказал Ферриски, тыча пальцем в глаз, – что он был слепой, как крот. Что в очках, что без очков – ничего не видел.
– Истинная правда, сэр, – подтвердил Ламонт.
– Встретила я как-то раз нищего, – сказала миссис Ферриски, нахмурившись так, что было видно, каких усилий стоит ей рыться в памяти, – где-то на Стивенс-Грин, кажется. Шел он по улице – и прямиком на фонарный столб. И буквально несколько шагов оставалось, как он эдак ловко свернул, обогнул столб и дальше пошел.
– Ну конечно, он знал, что там стоит столб, – сказал Ферриски, – конечно, знал, как же иначе. У слепых, у них особое чутье.
– Это называется закон природной компенсации, – пояснил Шанахэн. – Препространная материя. Пусть вы не можете говорить, зато слышать будете вдвое лучше, чем тот, кто может. За одного битого двух небитых дают.
– Забавно, – промолвила миссис Ферриски. С любопытством разглядывая картинку из прошлого, она аккуратно поместила ее на прежнее место.
– Зато все слепые – великие арфисты, – сказал Ламонт, – великие. Знавал я однажды человека по фамилии Сирсон, горбатенький такой, который на улице этим делом себе на жизнь зарабатывал. Так вот он всегда черные очки носил.
– Так он что, слепой был, мистер Ламонт?
– Разумеется, слепой. С самого того дня, как появился на свет, света Божьего не видел. Но не волнуйтесь, это ему ничуточки не мешало. Молодчага был парень, знал, как из своей старой арфы выжать все, что можно. Клянусь Богом. Чудный был арфист, что и говорить. Эх, жаль, что вы его не слышали. А как он гаммы наяривал!
– Да что вы говорите?
– Богом клянусь, заслушаться можно было.
– Если задуматься всерьез, музыка – дивная вещь, – произнесла миссис Ферриски, поднимая свое миловидное лицо так, чтобы вся компания могла должным образом рассмотреть его.
– Да, вот о чем я давно собирался спросить, – сказал Шанахэн, – есть ли какое-нибудь хорошее средство от угрей?
– Серы, больше серы, – сказала миссис Ферриски.
– Вы имеете в виду прыщики? – живо поинтересовался Ламонт. – С прыщиками, знаете ли, возни не оберешься. Так просто за одну ночь не выведешь.
– Сера – это, конечно, прекрасно, миссис Ферриски, но, если я не ошибаюсь, серу принимают, когда слабит или крепит.
– Чтобы все прыщики враз исчезли, – продолжал Ламонт, – надо вставать рано утром. Даже очень рано, я полагаю.
– Мне говорили, что, если подержать лицо над паром, поры расширятся, – сказал Шанахэн, – и угри сами повылезут. Главное – хорошенько распарить.
– Я вам сейчас объясню, в чем дело, – наставительно произнес Ламонт, – все дело в дурной крови. Если с кровью у вас порядок, то – прощай прыщики! Природа предупреждает нас, мистер Шанахэн. Можете парить лицо, пока сопли не потекут, но от прыщиков вам не избавиться, если вы не будете следить за своим организмом.
– Мне всегда говорили, что серой можно вылечить все, – сказала миссис Ферриски, – серой и хорошим слабительным.
– В этой стране было бы куда меньше чахоточных, – продолжал развивать свою мысль Ламонт, – если бы люди обращали больше внимания на анализы крови. Кровь у народа что ни год становится все хуже, это вам любой доктор скажет. Кровь у людей наполовину отравленная.
– Угри и прыщики – это все чепуха, – сказал Ферриски, – а вот если у вас чирей с грецкий орех на шее вскочит, вот тогда вы всех святых разом помянете. Чирей – настоящая напасть.
– Ну, это напасть, если он вскочит не там, где надо.
– С утра до вечера шею так и ломит, сопли в три ручья текут. Знавал я человека, который из-за этого пять лет воротничка не носил. Пять лет, вы только представьте!
– Так вот сера при таких недомоганиях очень хорошо помогает, – сказала миссис Ферриски. – Люди, подверженные таким недомоганиям, всегда держат дома баночку серы.
– Разумеется, потому что сера охлаждает кровь, – поддержал хозяйку дома Ламонт.
– Была у меня однажды знакомая девушка, – сказала миссис Ферриски, снова перерывая запасники своей памяти. – Работала она в доме, где было много серебра, горшочков там разных и прочего. Так вот, она полировала их серой.
– Да, но хуже чирьев все равно ничего нет! – с чувством произнес Ферриски, хлопая себя по колену. – На карачках от боли будешь ползать.
– Скажу я вам про одну вещь, которая еще похуже чирьев будет, – заявил Шанахзн. – Больные колени. Говорят, лучше вообще без коленей, чем с больными коленями. Если колени болят, значит, скоро ноги протянешь.
– Вы имеете в виду водянку на колене?
– Именно, водянку. Так мне говорили. А еще бывает, раздробишь ненароком коленную чашечку. Поверьте, это вам не шутка.
– Хорошо еще, если одну. А если обе?
– Знал я одного человека, умер он недавно, Бартли Мадиган, – сказал Шанахэн. – Бартли Мадиганом его звали. Свой был в доску парень. Слова дурного о нем никто никогда не слышал, о нашем Бартли.
– Знавала я когда-то Питера Мадигана, – сказала миссис Ферриски. – Высокий был такой, статный мужчина, откуда-то из деревни. Десять лет с тех пор прошло.
– Так вот Бартли раздробил себе коленную чашечку дверной ручкой...
– Ого! Это ж надо такому случиться. Чтобы по колену и дверной ручкой. Лихо! Но погодите, какого ж он был роста?
– Именно этот вопрос, дамы и господа, мне всегда задают, и именно на него я никогда не могу ответить. Но что случилось, то случилось. Бедняга Бартли... Говорят, дело там было нечисто. Вышло-то все это в пивной.
– Вы об этом не упомянули, – сказал Ламонт.
– Так что же все-таки произошло? – спросил Ферриски.
– Постойте, сейчас расскажу. Когда грохнулся Бартли коленом об ручку, он и виду не подал, крутой был парень. А по дороге домой, в трамвае, пожаловался, что, мол, болит немного. К ночи все решили, что бедняга помирать собрался.
– Господи, помилуй!
– Истинная правда, господа. Но у Бартли был еще порох в пороховницах, он-то сам помирать и не думал.
– Как так?
– И не думал помирать. Буду жить, говорит, даже если помру. Плевать я на все хотел. И ведь выжил. Прожил с тех пор еще двадцать лет.
– Неужели это правда?
– Прожил двадцать лет, и все двадцать лет пролежал пластом на кровати. Парализовало его всего от колена и выше. Вот такие дела.
– Ну, в таком случае лучше бы уж он умер, – сурово заявил Ферриски, неколебимый в правоте своего убеждения.
– Паралич – это вам не фунт изюма, – заметил Ламонт. – Двадцать лет... черт побери, двадцать лет пролежать в постели! И каждое Рождество брат на руках относил его в ванну.
– Двадцать лет – срок немалый, – сказала миссис Ферриски.
– То-то и оно, – сказал Шанахэн. – Двадцать весен и двадцать зим. И все тело в пролежнях. Поглядели бы вы на его ноги, так вас бы наизнанку вывернуло.
– Господи, спаси и помилуй, – сказал Ферриски, морщась как от боли. – И все из-за того, что ударился человек коленом. Ну, а если бы он головой трахнулся, трещина в черепе и все такое. Небось вдвое дольше бы пришлось проваляться.
– А вот я знал человека, – сказал Ламонт, – который по чистой случайности получил молотком по тому месту, на котором сидят, по... словом, называйте как знаете, и так понятно. И сколько, вы думаете, он после этого прожил?
– А я его знала? – спросила миссис Ферриски.
– И секунды не прожил, упал замертво прямо у себя в прихожей. Ясное дело, само собой такое не случается. Что-то у него внутри лопнуло – запамятовал, как называется, – врачи сказали, которые его осматривали.
– Молоток – опасная штука, настоящее оружие, если держать его не на месте, – сказал Шанахэн. – Опаснейший инструмент.
– Ирония судьбы в том, – продолжал Ламонт, – что молоток этот он получил утром в день своего рождения. В подарок.
– Бедняга, – сочувственно произнес Ферриски.
Шанахэн, прикрыв рот сбоку своей негнущейся ладонью, прошептал нечто предназначавшееся только для мужских ушей, и сдержанный, негромкий смех прозвучал заслуженной наградой его шутке.
– Умер от удара молотком – нет, вы когда-нибудь слыхали нечто подобное? – воскликнула миссис Ферриски и, приложив изумленный пальчик к губам, стала поворачивать свое встревоженно-вопрошающее лицо от одного к другому.
